Фридрих Ницше
            <Сумерки идолов,
            или как философствуют молотом>

             Friedrich Nietzsche
            
            (Фрагменты)


Это сочинение, открывающее серию так называемых Werke des
            Zusammenbruchs, было написано в последние августовские дни 1888 г. и
            озаглавлено поначалу: <Праздность психолога>. По получении
            корректуры и под очевидным нажимом со стороны Петера Гаста Ницше
            начинает подумывать об изменении заглавия. Антивагнеровский рикошет
            нового заглавия -  как редакторская правка к
             (<Сумерки богов> - 4-я часть <Кольца Нибелунгов>
            Вагнера) - очевиден. Очевиден и общий антинемецкий пафос книги,
            образцом которого служит французское, вплоть до сверхмастерских
            фокусов стилистики: работать в немецком языке средствами языка
            французского.
            Произведение публикуется по изданию: Фридрих Ницше, сочинения
            в 2-х томах, том 2, издательство <Мысль>, Москва 1990.
            Перевод - Н. Полилова.



            ПРЕДИСЛОВИЕ
            Это маленькое сочинение есть великое обявление войны.




            ИЗРЕЧЕНИЯ И СТРЕЛЫ

            7

            Как? разве человек только промах Бога? Или Бог только промах
            человека? -

            8

            Из военной школы жизни. - Что не убивает меня, то делает меня
            сильнее.

            9

            Помогай себе сам: тогда поможет тебе и каждый. Принцип любви к
            ближнему.

            13

            Мужчина создал женщину - но из чего? Из ребра её бога - её <идеала>:

            14

            Что? ты ищешь? ты хотел бы удесятерить себя, увеличить во сто раз?
            ты ищешь приверженцев? - Ищи нулей! -
{2}
            20

            Совершенная женщина занимается литературой так же, как совершает
            маленький грех: для опыта, мимоходом, оглядываясь, замечает ли это
            кто-нибудь, и чтобы это кто-нибудь заметил...

            21

            Становиться исключительно в такие положения, когда нельзя иметь
            кажущихся добродетелей, когда, напротив, как канатный плясун на
            своём канате, либо падаешь, либо стоишь - либо благополучно
            отделываешься...

            22

            <У злых людей нет песен>. - Отчего же у русских есть песни?

            23

            <Немецкий ум>: уже восемнадцать лет contradictio in adjecto.

            24

            Ища начал, делаешься раком. Историк смотрит вспять; в конце концов
            он и верит тоже вспять.

            25

            Довольство предохраняет даже от простуды. Разве когда-нибудь
            простудилась женщина, умевшая хорошо одеться? - Предполагаю случай,
            что она была едва одета.

            26

            Я не доверяю всем систематикам и сторонюсь их. Воля к системе есть
            недостаток честности.

            27

            Женщину считают глубокой - почему? потому что у неё никогда не
            достанешь дна. Женщина даже и не мелка.

            28

            Если женщина имеет мужские добродетели, то от неё нужно бежать; если
            же она не имеет мужских добродетелей, то бежит сама.

            29

            <Как много приходилось некогда кусать совести! Какие хорошие зубы
            были у неё! - А нынче? чего не хватает?> - Вопрос зубного врача.

            31

            Червяк, на которого наступили, начинает извиваться. Это
            благоразумно. Он уменьшает этим вероятность, что на него наступят
            снова. На языке морали: смирение. -
{3}
            32

            Есть ненависть ко лжи и притворству, вытекающая из чувствительности
            в вопросах чести; есть такая же ненависть, вытекающая из трусости,
            поскольку ложь запрещена божественной заповедью. Слишком труслив,
            чтобы лгать:

            33

            Как мало нужно для счастья! Звук волынки. - Без музыки жизнь была бы
            заблуждением:

            43

            :кто нынче смеётся лучше всего, тот будет также смеяться и
            последним.

            44

            Формула моего счастья: Да, Нет, прямая линия, цель:




            ПРОБЛЕМА СОКРАТА

            11

            :вся исправительная мораль, также и христианская, была
            недоразумением... Самый яркий свет разумности во что бы то ни стало,
            жизнь светлая, холодная, осторожная, сознательная, без инстинкта,
            сопротивляющаяся инстинктам, была сама лишь болезнью, иной болезнью
            - а вовсе не возвращением к <добродетели>, к <здоровью>, к
            счастью... Быть вынужденным побеждать инстинкты - это формула для
            decadence: пока жизнь восходит, счастье равно инстинкту. -




            МОРАЛЬ КАК ПРОТИВОЕСТЕСТВЕННОСТЬ

            1

            У всех страстей бывает пора, когда они являются только роковыми,
            когда они с тяжеловесностью глупости влекут свою жертву вниз, - и
            более поздняя, гораздо более поздняя пора, когда они соединяются
            брачными узами с духом, когда они <одухотворяются>. Некогда из-за
            глупости, заключающейся в страсти, обявляли войну самой страсти:
            давали клятву уничтожить её, - все старые чудовища морали сходятся в
            том, что . Самая знаменитая формула на
            этот счёт находится в Новом Завете, в той Нагорной проповеди, где,
            кстати сказать, вещи рассматриваются отнюдь не с высоты. Там,
            например, говорится в применении к половому чувству: <если око твоё
            соблазняет тебя, вырви его> - к счастью, ни один христианин не
            поступает по этому предписанию. Уничтожать страсти и вожделения
            только для того, чтобы предотвратить их глупость и неприятные
            последствия этой глупости, кажется нам нынче в свою очередь только
{4}       острой формой глупости. Мы уже не удивляемся зубным врачам, которые
            вырывают зубы, чтобы они больше не болели... С другой стороны,
            нельзя не признать с некоторой справедливостью, что на той почве, из
            которой выросло христианство, вовсе не может иметь места концепция
            понятия <одухотворение страсти>. Ведь, как известно, первая церковь
            боролась против <интеллигентных> на благо <нищих духом>; как же
            можно было ожидать от неё интеллигентной войны со страстью? -
            Церковь побеждает страсть вырезыванием во всех смыслах: её практика,
            её <лечение> есть кастрация. Она никогда не спрашивает: <как
            одухотворяют, делают прекрасным, обожествляют вожделение?> - она во
            все времена полагала силу дисциплины в искоренении (чувственности,
            гордости, властолюбия, алчности, мстительности). - Но подрывать
            корень страстей значит подрывать корень жизни: практика церкви
            враждебна жизни...

            3

            Одухотворение чувственности называется любовью: оно является великим
            торжеством над христианством. Другим торжеством является наше
            одухотворение вражды. Оно состоит в глубоком понимании ценности
            иметь врагов: словом, в том, что поступаешь и умозаключаешь обратно
            тому, как поступали и умозаключали некогда. Церковь хотела во все
            времена уничтожения своих врагов - мы же, мы, имморалисты и
            антихристиане, видим нашу выгоду в том, чтобы церковь продолжала
            существовать... Также и в области политики вражда стала теперь
            одухотвореннее - гораздо благоразумнее, гораздо рассудительнее,
            гораздо снисходительнее. Почти каждая партия видит интерес своего
            самосохранения в том, чтобы противная партия не потеряла силы; то же
            самое можно сказать и о большой политике. В особенности новое
            создание, например новая империя, нуждается более во врагах, нежели
            в друзьях: только в контрасте чувствует она себя необходимой, только
            в контрасте становится она необходимой... Не иначе относимся мы и к
            <внутреннему врагу>: и тут мы одухотворили вражду, и тут мы постигли
            её ценность. Являешься плодовитым лишь в силу того, что богат
            контрастами; остаёшься молодым лишь при условии, что душа не ложится
            врастяжку, не жаждет мира... Ничто не стало нам более чуждым, чем
            эта давняя желательность, желательность <мира души>, христианская
            желательность; ничто не возбуждает в нас менее зависти, чем
            моральная корова и жирное счастье чистой совести. Отказываешься от
            великой жизни, если отказываешься от войны... Во многих случаях,
            конечно, <мир души> является просто недоразумением - кое-чем иным,
            что не умеет только назвать себя честнее. Без лишних слов и
            предрассудков приведу несколько случаев. <Мир души> может быть,
            например, мягким излучением богатой животности в область морального
            (или религиозного). Или началом усталости, первой тенью, которую
            бросает вечер, всякого рода вечер. Или признаком того, что воздух
            становится влажным, что приближаются южные ветры. Или
            бессознательной благодарностью за удачное пищеварение (порою
            называемой <человеколюбием>). Или успокоением выздоравливающего, для
            которого все вещи приобретают новый вкус и который ждёт... Или
            состоянием, следующим за сильным удовлетворением нашей
            господствующей страсти, приятным чувством редкой сытости. Или
            старческой слабостью нашей воли, наших вожделений, наших пороков.
            Или ленью, которую тщеславие убедило вырядиться в моральном стиле.
            Или наступлением уверенности, даже страшной уверенности, после
            долгого напряжения и мучения вследствие неуверенности. Или
            выражением зрелости и мастерства в делании, созидании,
            воспроизведении, хотении, спокойным дыханием, достигнутой <свободой
{5}       воли>... Сумерки идолов: кто знает? быть может, это тоже лишь
            известный вид <мира души>...

            4

            - Я формулирую один принцип. Всякий натурализм в морали, т. е.
            всякая здоровая мораль, подчиняется инстинкту жизни, - какая-нибудь
            заповедь жизни исполняется определённым каноном о <должен> и <не
            должен>, какое-нибудь затруднение или враждебность на пути жизни
            устраняется этим. Противоестественная мораль, т. е. почти всякая
            мораль, которой до сих пор учили, которую чтили и проповедовали,
            направлена, наоборот, как раз против инстинктов жизни - она является
            то тайным, то явным и дерзким осуждением этих инстинктов. Говоря,
            что <Бог читает в сердце>, она говорит Нет низшим и высшим
            вожделениям жизни и считает Бога врагом жизни... Святой, угодный
            Богу, есть идеальный кастрат... Жизнь кончается там, где начинается
            <Царствие Божие>...

            5

            Если предположить, что понята преступность такого восстания против
            жизни, которое стало почти священным в христианской морали, то
            вместе с этим, к счастью, понято также нечто другое: бесполезность,
            иллюзорность, абсурдность, лживость такого восстания. Осуждение
            жизни со стороны живущего остаётся в конце концов лишь симптомом
            известного вида жизни: вопрос о справедливости или несправедливости
            тут совершенно не ставится. Надо было бы занимать позицию вне жизни
            и, с другой стороны, знать её так же хорошо, как один, как многие,
            как все, которые её прожили, чтобы вообще сметь касаться проблем
            ценности жизни - достаточные основания для того, чтобы понять, что
            эта проблема для нас недоступна. Говоря о ценностях, мы говорим под
            влиянием инспирации, под влиянием оптики жизни: сама жизнь
            принуждает нас устанавливать ценности, сама жизнь ценит через нас,
            когда мы определяем ценности... Отсюда следует, что и та
            противоестественная мораль, которая понимает Бога как противопонятие
            и осуждение жизни, есть лишь оценка, производимая жизнью - какой
            жизнью? каким видом жизни? - Но я уже дал ответ на это: нисходящей,
            расслабленной, усталой, осуждённой жизнью. Мораль, как её понимали
            до сих пор - как напоследок её формулировал ещё и Шопенгауэр в
            качестве <отрицания воли к жизни>, - есть сам инстинкт decadence,
            делающий из себя императив; она говорит: <погибни!> - она есть
            приговор осуждённых...

            6

            Вникнем же наконец в то, какая наивность вообще говорить: <человек
            должен бы быть таким-то и таким-то!> Действительность показывает нам
            восхитительное богатство типов, роскошь расточительной игры и смены
            форм; а какой-нибудь несчастный подёнщик-моралист говорит на это:
            <Нет! человек должен бы быть иным>?.. Он даже знает, каким он должен
            бы быть, этот лизоблюд и пустосвят, он малюет себя на стене и
            говорит при этом <ессе homo>!.. Но даже когда моралист обращается к
            отдельному человеку и говорит ему: <Ты должен бы быть таким-то и
            таким-то!> - он не перестаёт делать себя посмешищем. Индивид есть
            частица фатума во всех отношениях, лишний закон, лишняя
            необходимость для всего, что близится и что будет. Говорить ему:
            <изменись> - значит требовать, чтобы всё изменилось, даже вспять...
            И действительно, были последовательные моралисты, они хотели видеть
{6}       человека иным, именно добродетельным, они хотели видеть в нём своё
            подобие, именно пустосвята: для этого они отрицали мир! Не малое
            безумие! Вовсе не скромный вид нескромности!.. Мораль, поскольку она
            осуждает, сама по себе, а не из видов, соображений, целей жизни,
            есть специфическое заблуждение, к которому не должно питать никакого
            сострадания, идиосинкразия дегенератов, причинившая невыразимое
            количество вреда!.. Мы, иные люди, мы, имморалисты, наоборот,
            раскрыли наше сердце всякому пониманию, постижению, одобрению. Мы
            отрицаем не легко, мы ищем нашей чести в том, чтобы быть
            утверждающими. Всё больше раскрываются наши глаза на ту экономию,
            которая нуждается и умеет пользоваться даже всем тем, что отвергает
            святое сумасбродство жреца, больного разума в жреце, на ту экономию
            в законе жизни, которая извлекает свою выгоду даже из отвратительной
            специи пустосвята, жреца, добродетельного, - какую выгоду? - Но сами
            мы, мы, имморалисты, являемся ответом на это...




            ЧЕТЫРЕ ВЕЛИКИХ ЗАБЛУЖДЕНИЯ

            1

            Заблуждение, заключающееся в смешивании причины и следствия. Нет
            более опасного заблуждения, чем смешивать следствие с причиной: я
            называю его подлинной испорченностью разума. Тем не менее это
            заблуждение принадлежит к числу древнейших и позднейших привычек
            человечества: оно даже освящено у нас, оно носит название
            <религии>-<морали>. Каждое положение, формулируемое религией и
            моралью, содержит его в себе; жрецы и законодатели нравственности
            являются виновниками этой испорченности разума. - Приведу пример.
            Всякий знает книгу знаменитого Корнаро, в которой он рекомендует
            свою скудную диету как рецепт для долгой и счастливой - а также
            добродетельной - жизни. Не многие книги находили столько читателей,
            как эта; она ещё и теперь печатается в Англии ежегодно во многих
            тысячах экземпляров. Не сомневаюсь в том, что едва ли какая-нибудь
            книга (разумеется, исключая Библию) причинила столько бедствий,
            сократила столько жизней, как это столь благонамеренное curiosum.
            Основание этого: смешивание следствия с причиной. Честный итальянец
            видел в своей диете причину своей долгой жизни: тогда как
            предусловие долгой жизни - чрезвычайная медленность обмена веществ,
            малая трата была причиной его скудной диеты. Он не был волен есть
            мало или много, его умеренность была не <свободной волей>: он
            становился больным, когда ел больше. Но кто не карп, тому не только
            хорошо, но и нужно есть как следует. Учёный наших дней, при быстром
            расходовании своей нервной силы, погубил бы себя этим regime
            Корнаро. Crede experto. -

            2

            Самая общая формула, лежащая в основе всякой религии и морали,
            гласит: <делай то-то и то-то, не делай того-то и того-то - и ты
            будешь счастлив! В противном случае...> Каждая мораль, каждая
            религия есть этот императив - я называю его великим наследственным
            грехом разума, бессмертным неразумием. В моих устах эта формула
            превращается в обратную ей - первый пример моей <переоценки всех
            ценностей>: удачный человек, <счастливец>, должен совершать
            известные поступки и инстинктивно боится иных поступков, он вносит
{7}       порядок, который он физиологически являет собою, в свои отношения к
            людям и вещам. Формулируя это: его добродетель есть следствие его
            счастья... Долгая жизнь, многочисленное потомство не есть награда за
            добродетель, скорее сама добродетель есть то замедление обмена
            веществ, которое, между прочим, имеет следствием также долгую жизнь,
            многочисленное потомство, словом, корнаризм. - Церковь и мораль
            говорят: <род, народ гибнет от порока и роскоши>. Мой
            восстановленный разум говорит: если народ гибнет, физиологически
            вырождается, то из этого вытекают порок и роскошь (т. е. потребность
            всё в более сильных и частых раздражениях, которая знакома всякой
            истощённой натуре). Этот молодой человек рано становится бледным и
            вялым. Его друзья говорят: этому причина такая-то и такая-то
            болезнь. Я говорю: что он стал больным, что он не мог сопротивляться
            болезни, было уже следствие оскудевшей жизни, наследственного
            истощения. Читатель газет говорит: эта партия губит себя такой
            ошибкой. Моя высшая политика говорит: партия, делающая такую ошибку,
            находится на краю гибели - она уже не обладает уверенностью своего
            инстинкта. Каждая ошибка во всяком смысле есть следствие вырождения
            инстинкта, дисгрегации воли: этим почти определяется дурное. Всё
            хорошее есть инстинкт - и, следовательно, легко, необходимо,
            свободно. Тягостный труд есть возражение, Бог имеет типичное отличие
            от героя (на моём языке: лёгкие ноги суть первый атрибут
            божественности).

            4

            Заблуждение воображаемой причинности. Начнём со сновидения: под
            какое-нибудь определённое ощущение, например от отдалённого
            пушечного выстрела, задним числом подсовывается причина (часто целый
            маленький роман, в котором именно грезящий является главным лицом).
            Между тем ощущение продолжается, как бы в виде резонанса: оно как бы
            ждёт, пока инстинкт причины позволит ему выступить на передний план
            - теперь уже не в качестве случая, а в качестве <смысла>. Пушечный
            выстрел выступает на сцену каузальным путём, в кажущемся обратном
            течении времени. Более позднее, мотивация, переживается раньше,
            часто с сотней подробностей, протекающих с быстротою молнии, выстрел
            следует... Что же случилось? Представления, порождённые известным
            состоянием, были ложно поняты как его причина. - Фактически мы
            делаем во время бдения то же самое. Большая часть наших общих чувств
            - всякого вида затруднение, гнёт, напряжение, взрыв в перекрёстной
            игре органов, в особенности же состояние nervus sympathicus -
            возбуждают наш инстинкт причины: мы хотим иметь основание того, что
            чувствуем себя так-то и так-то - чувствуем себя дурно или хороню.
            Нам никогда не бывает достаточно просто лишь установить факт, что мы
            чувствуем себя так-то и так-то: мы допускаем этот факт - сознаём его
            - лишь тогда, когда дали ему нечто вроде мотивировки. -
            Воспоминание, начинающее действовать в таких случаях без нашего
            ведома, приводит прежние состояния подобного рода и сросшиеся с ними
            каузальные толкования - не их причинность. Конечно, вера в то, что
            представления, что сопровождающие явления сознания были причинами,
            также всплывает благодаря воспоминанию. Так возникает привычка к
            известному причино-толкованию, которая в действительности затрудняет
            исследование причины и даже исключает его.

            6

            :Мораль и религия всецело относятся к психологии заблуждения: в
            каждом отдельном случае причина смешивается с действием; или истина
{8}       смешивается с действием чего-то считаемого истинным; или состояние
            сознания смешивается с причинностью этого состояния. -

            7

            :Христианство есть метафизика палача:

            8

            :Понятие <Бог> было до сих пор сильнейшим возражением против
            существования: Мы отрицаем Бога, мы отрицаем ответственность в Боге:
            этим впервые спасаем мы мир. -




            <ИСПРАВИТЕЛИ> ЧЕЛОВЕЧЕСТВА

            1

            Известно требование, предявляемое мною философам: становиться по ту
            сторону добра и зла, - оставить под собою иллюзию морального
            суждения. Это требование вытекает из познания, сформулированного
            впервые мною: что не существует вовсе никаких моральных фактов.
            Моральное суждение имеет то общее с религиозным, что верит в
            реальности, не являющиеся таковыми. Мораль есть лишь истолкование
            известных феноменов, говоря точнее, лжетолкование. Моральное
            суждение, как и религиозное, относится к той ступени невежества, на
            которой ещё отсутствует даже понятие реального, различение реального
            и воображаемого: так что <истина> на этой ступени означает все такие
            вещи, которые мы нынче называем <фантазиями>. Постольку моральное
            суждение никогда не следует принимать буквально: как таковое, оно
            всегда содержит лишь нелепость. Но оно остаётся неоценимым как
            семиотика: оно открывает, по крайней мере сведущему, ценнейшие
            реальности культур и внутренних переживаний, которые недостаточно
            знали, чтобы <понимать> самих себя. Мораль есть просто язык знаков,
            просто симптоматология: нужно уже знать, о чём идёт дело, чтобы
            извлекать из неё пользу.

            2

            Первый пример и совершенно предварительно. Во все времена хотели
            <исправлять> людей - это прежде всего называлось моралью. Но за
            одним и тем же словом скрываются самые разнообразные тенденции. Как
            укрощение зверя человека, так и распложение известной породы
            человека называется <улучшением>: только эти зоологические termini
            выражают реальности, - конечно, такие реальности, о которых типичный
            <исправитель>, жрец, ничего не знает, - ничего не хочет знать...
            Называть укрощение животного его <улучшением> - это звучит для
            нашего уха почти как шутка. Кто знает, что происходит в зверинцах,
            тот сомневается в том, чтобы зверя там <улучшали>. Его ослабляют,
            делают менее вредным, он становится благодаря депрессивному аффекту
            страха, боли, ранам, голоду болезненным зверем. - Не иначе обстоит
            дело и с укрощённым человеком, которого <исправил> жрец. В начале
            Средних веков, когда церковь действительно была прежде всего
            зверинцем, всюду охотились за прекраснейшими экземплярами <белокурых
            бестий>, - <исправляли>, например, знатных германцев. Но как
            выглядел вслед за тем такой <исправленный>, завлечённый в монастырь
{9}       германец? Как карикатура человека, как выродок: он сделался
            <грешником>, он сидел в клетке, его заперли в круг сплошных ужасных
            понятий... И вот он лежал там больной, жалкий, озлобленный на самого
            себя; полный ненависти к позывам к жизни, полный подозрений ко
            всему, что было ещё сильным и счастливым. Словом, <христианин>...
            Говоря физиологически: в борьбе со зверем разрушение его здоровья
            может быть единственным средством сделать его слабым. Это поняла
            церковь: она испортила человека, она ослабила его, - но она заявила
            претензию на то, что <исправила> его...

            3

            Возьмем другой случай так называемой морали, случай распложения
            известной расы и породы. Самый грандиозный пример этого даёт
            индийская мораль, санкционированная как религия, в качестве <Закона
            Ману>. Тут поставлена задача вывести не менее четырёх сортов рас
            одновременно: жреческую, военную, торговую и земледельческую,
            наконец, расу слуг, шудр. Ясно, что здесь мы уже не среди
            укротителей зверей: во сто раз более мягкий и разумный вид человека
            нужен уже для того, чтобы лишь начертать план такого распложения.
            Вздыхаешь свободно, переходя из христианской атмосферы больниц и
            тюрем в этот более здоровый, более высокий, более просторный мир.
            Как убог <Новый Завет> по сравнению с Ману, как скверно пахнет он! -
            Но и этой организации понадобилось быть устрашающей, - на этот раз в
            борьбе не с бестией, а с её противопонятием, с неплеменным
            человеком, с человеко-помесью, с чандалою. И опять-таки она не нашла
            другого средства сделать его безопасным, слабым, как сделав его
            больным, - это была борьба с <великим множеством>. Быть может, нет
            ничего более противоречащего нашему чувству, нежели эти
            предохранительные меры индийской морали. Третье предписание,
            например (Avadana-Sastra I) <о нечистых овощах>, устанавливает, что
            единственной пищей, дозволенной чандалам, должны быть лук и чеснок,
            принимая во внимание, что священная книга воспрещает давать им
            семена или плоды, носящие семена, или воду, или огонь. То же
            предписание устанавливает, что необходимая им вода не может быть
            взята ни из рек, ни из источников, ни из прудов, а лишь из доступов
            к болотам и из углублении, оставляемых следами животных. Равным
            образом им запрещалось мыть своё белье и мыться самим, так как
            даваемою им из милости водою разрешалось пользоваться только для
            утоления жажды. Наконец, запрещалось женщинам-шудрам оказывать
            помощь женщинам-чандалам при родах, так же как последним помогать
            при этом друг другу... - Результат таких санитарно-полицейских
            предписаний не преминул обнаружиться: смертельные эпидемии,
            омерзительные половые болезни и по отношению к ним опять применение
            <закона ножа>, обрезание для мальчиков, удаление малых срамных губ
            для девочек. - Сам Ману говорит: <Чандала - плод прелюбодеяния,
            кровосмешения и преступления ( - это необходимая последовательность
            понятия распложения). Одеждой им должны служить лишь лохмотья с
            трупов, посудой - разбитые горшки, для украшений старое железо, для
            богослужений только злые духи; они должны без отдыха бродить с
            одного места на другое. Им запрещается писать слева направо и
            пользоваться для писания правой рукой: пользование правой рукой и
            писание слева направо остаётся только за добродетельными, за людьми
            расы>. -
{10}
            4

            Эти предписания довольно поучительны: в них мы имеем арийскую
            гуманность в совершенно чистом, в совершенно первоначальном виде, -
            мы узнаём, что понятие <чистая кровь> является антиподом безобидного
            понятия. С другой стороны, становится ясным, в каком народе
            увековечилась ненависть, ненависть чандалы к этой <гуманности>, где
            она стала религией, где она стала гением... С этой точки зрения
            Евангелия являются документом первого ранга; ещё более книга Еноха.
            - Христианство, имеющее иудейский корень и понятное лишь как
            растение этой почвы, представляет собою движение, противное всякой
            морали распложения, расы, привилегии: это антиарийская религия par
            excellence; христианство - переоценка всех арийских ценностей,
            победа ценностей чандалы, проповедь Евангелия нищим и низменным,
            общее восстание всего попираемого, отверженного, неудавшегося,
            пострадавшего против <расы>, - бессмертная месть чандалы, как
            религия любви...

            5

            Мораль распложения и мораль укрощения по средствам для достижения
            своих целей вполне стоят друг друга: мы имеем право установить в
            качестве высшего положения, что для создания морали надо иметь
            безусловно волю к противоположному. Вот великая, жуткая проблема,
            которую я преследовал дольше всего: психология <исправителей>
            человечества. Маленький и, в сущности, скромный факт, факт так
            называемой pia fraus, дал мне первый доступ к этой проблеме: pia
            fraus, наследие всех философов и жрецов, которые <исправляли>
            человечество. Ни Ману, ни Платон, ни Конфуций, ни иудейские и
            христианские учителя никогда не сомневались в своём праве на ложь.
            Они не сомневались в совсем других правах... Формулируя это, можно
            сказать: все средства, которые до сих пор должны были сделать
            человечество нравственным, были совершенно безнравственными. -




            НАБЕГИ НЕСВОЕВРЕМЕННОГО

            5

            :Христианство есть система, сообразованное и цельное воззрение на
            вещи. Если из него выломаешь главное понятие, веру в Бога, то
            разрушаешь этим также и целое: в руках не остаётся более ничего
            необходимого. Христианство предполагает, что человек не знает, не
            может знать, что для него добро и что зло: он верит в Бога, который
            один знает это. Христианская мораль есть повеление; её источник
            трансцендентен; она находится по ту сторону всякой критики, всякого
            права на критику; она истинна лишь в том случае, если Бог есть
            истина, - она держится и падает вместе с верой в Бога:

            12

            :Жажда сильной веры не есть доказательство сильной веры, скорее
            напротив. Если имеешь её, то можешь позволить себе прекрасную
            роскошь скепсиса: для этого являешься достаточно уверенным,
            достаточно твёрдым, достаточно связанным:
{11}
            18

            :Я очень боюсь, что современный человек просто слишком ленив для
            некоторых пороков: так что последние прямо-таки вымирают. Всё злое,
            обусловленное сильной волей, - а, быть может, нет ничего злого без
            силы воли - вырождается в нашем тёплом воздухе в добродетель...

            33

            Естественная ценность эгоизма. Эгоизм стоит столько, сколько
            физиологически стоит тот, кто им обладает: он может быть очень
            ценным, он может быть ничего не стоящим и презренным. Каждый человек
            может быть рассматриваем в зависимости от того, представляет ли он
            восходящую или нисходящую линию жизни. Решение этого вопроса служит
            вместе с тем и каноном для того, чего стоит его эгоизм. Если он
            представляет восхождение линии, то ценность его действительно
            огромна, - и ради всей жизни, которая делает в лице его шаг далее,
            его забота о сохранении, о создании своего optimum условий может
            быть сама крайней. Отдельный человек, <индивидум>, как его до сих
            пор понимали толпа и философ, есть ведь заблуждение: он не есть
            что-либо самостоятельное, не атом, не <звено цепи>, не что-либо
            только унаследованное от прошлого, - он есть одна цельная линия
            <человек> вплоть до него самого... Если он представляет собою
            нисходящее развитие, гибель, хроническое вырождение, болезнь ( -
            болезни, говоря вообще, являются уже следствиями гибели, а не её
            причинами), то ценность его мала, и простая справедливость требует,
            чтобы он как можно меньше отнимал у удачных. Он только их паразит...

            34

            Христианин и анархист. Если анархист, как глашатай нисходящих слоёв
            общества, требует с красивым негодованием <права>, <справедливости>,
            <равных прав>, то он находится в этом случае лишь под давлением
            своей некультурности, которая не может понять, почему он собственно
            страдает тем, чем он беден, - жизнью... Один причинный инстинкт
            могуч в нём: кто-нибудь должен быть виновен в том, что он себя плохо
            чувствует... Да и само <красивое негодование> уже действует на него
            благотворно; браниться - это удовольствие для всех бедняков, - это
            даёт маленькое опьянение властью. Уже жалоба, сетование может
            сообщить жизни привлекательность, ради которой её выносят: маленькая
            доза мести есть в каждой жалобе; за своё скверное положение, а
            иногда даже за свою дрянность упрекают тех, у кого дело обстоит
            иначе, - как за несправедливость, как за недозволенное преимущество.
            <Если я canaille, то и ты должен бы быть таким же>: на основании
            этой логики производят революцию. - Сетование во всяком случае
            ничего не стоит: оно истекает из слабости. Приписывают ли своё
            дурное положение другим или самим себе - первое делает социалист,
            последнее, например, христианин, - это собственно не составляет
            никакой разницы. Общее, скажем также, недостойное в этом то, что
            некто должен быть виновным в том, что страдаешь, - словом, что
            страдающий прописывает себе против своего страдания мёд мести.
            Обектами этой потребности мести, как потребности удовольствия,
            являются случайные причины: страдающий всюду находит причины
            вымещать свою маленькую месть, - повторяю, если он христианин, то он
            находит их в себе... Христианин и анархист - оба суть decadents. -
            Но когда христианин осуждает <мир>, клевещет на него, чернит его, то
            он делает это в силу того же инстинкта, в силу которого
{12}     социалист-рабочий осуждает общество, клевещет на него, чернит его:
            сам <страшный суд> есть сладкое утешение мести - революция, какой
            ожидает и социалист-рабочий, только несколько более отдалённая... Да
            и <тот мир> - для чего тот мир, если бы он не был средством чернить
            этот?..

            35

            Критика морали decadence. <Альтруистическая> мораль, мораль, при
            которой пропадает эгоизм, - остаётся при всяких обстоятельствах
            дурным признаком. Это относится к индивидуму, это относится и к
            народам. Не хватает самого лучшего, когда начинает не хватать
            эгоизма. Инстинктивно выбирать вредное себе, быть влекомым
            <бескорыстными> мотивами - это почти формула для decadence. <Не
            искать своей пользы> - это просто моральный фиговый лист для
            совершенно иной, именно физиологической действительности: <я уже не
            умею найти своей пользы>: Дисгрегация инстинктов! - Конец человеку,
            если он становится альтруистом. - Вместо того, чтобы сказать наивно
            <я больше ничего не стою>, моральная ложь в устах decadent говорит:
            <всё не стоит ничего, - жизнь не стоит ничего>... Такое суждение
            остаётся в конце концов большой опасностью, оно действует
            заразительно, - на всей гнилой почве общества оно разрастается
            вскоре в тропическую растительность понятий, то как религия
            (христианство), то как философия (шопенгауэрщина). Порою такая
            выросшая из гнили ядовитая растительность отравляет своими
            испарениями далеко на тысячелетия жизнь...

            36

            Мораль для врачей. Больной - паразит общества. В известном состоянии
            неприлично продолжать жить. Прозябание в трусливой зависимости от
            врачей и искусственных мер, после того как потерян смысл жизни,
            право на жизнь, должно бы вызывать глубокое презрение общества.
            Врачам же следовало бы быть посредниками в этом презрении, - не
            рецепты, а каждый день новая доза отвращения к своему пациенту...
            Создать новую ответственность, ответственность врача, для всех
            случаев, где высший интерес жизни, восходящей жизни, требует
            беспощадного подавления и устранения вырождающейся жизни - например,
            для права на зачатие, для права быть рождённым, для права жить...
            Гордо умереть, если уже более нет возможности гордо жить. Смерть,
            выбранная добровольно, смерть вовремя, светлая и радостная,
            принимаемая среди детей и свидетелей: так что ещё возможно
            действительное прощание, когда ещё существует тот, кто прощается,
            равным образом действительная оценка достигнутого и того, чего
            желал, подведение итога жизни - всё противоположное жалкой и
            ужасающей комедии, которую делало из смертного часа христианство.
            Никогда не следует забывать христианству того, что оно
            злоупотребляло слабостью умирающего для насилования совести, а родом
            самой смерти - для оценки человека и его прошлого! - Здесь следует,
            наперекор всей трусости предрассудка, прежде всего восстановить
            правильную, т. е. физиологическую, оценку так называемой
            естественной смерти, - которая в конце концов является также лишь
            <неестественной>, самоубийством. Никогда не гибнешь от кого-либо
            другого, а всегда от самого себя. Только это смерть при
            презреннейших условиях, несвободная смерть, смерть не вовремя,
            смерть труса. Следовало бы, из любви к жизни, - желать иной смерти,
            свободной, сознательной, без случая, без неожиданности... Наконец,
            совет господам пессимистам и другим decadents. Не в наших руках
{13}     воспрепятствовать нашему рождению: но эту ошибку - ибо порою это
            ошибка - мы можем исправить. Если уничтожаешь себя, то делаешь
            достойное величайшего уважения дело: этим почти заслуживаешь жить...
            Общество, что говорю я! сама жизнь имеет от этого большую выгоду,
            чем от какой-нибудь <жизни> в отречении, бледной немочи и другой
            добродетели, - освобождаешь других от своего вида, освобождаешь
            жизнь от возражения... Пессимизм, pur, vert, доказывается только
            самоопровержением господ пессимистов: надо сделать шаг далее в его
            логике, отрицать жизнь не только <волей и представлением>, как это
            делал Шопенгауэр, - надо прежде всего отрицать Шопенгауэра...
            Пессимизм, кстати сказать, как он ни заразителен, всё же в общем не
            увеличивает болезненности данного времени, данного поколения: он
            является её выражением. Ему подвергаются, как подвергаются холере:
            надо быть уже достаточно хилым для этого. Сам пессимизм не создаёт
            ни одного лишнего decadent; напоминаю тот вывод статистики, что
            годы, в которые свирепствует холера, не отличаются общей цифрой
            смертных случаев от других лет.

            37

            Стали ли мы нравственнее. Против моего понятия <по ту сторону добра
            и зла>, как и следовало ожидать, ополчилась вся ярость морального
            отупения, которая, как известно, считается в Германии за саму
            мораль: я мог бы рассказать об этом премилые истории. Прежде всего
            мне предложили подумать о <неопровержимом превосходстве> нашего
            времени в нравственном суждении, о нашем действительно сделанном в
            этой области прогрессе: какого-нибудь Чезаре Борджа, по сравнению с
            нами, вовсе-де нельзя считать <высшим человеком>, чем-то вроде
            сверхчеловека, как делаю это я... Один швейцарский редактор
            ('a) зашёл так далеко, что, отдавая дань уважения мужеству на
            такое дерзновение, <понимает> смысл моего сочинения в том, что я
            предлагаю в нём уничтожить все пристойные чувства. Благодарю
            покорно! - Позволю себе в качестве ответа поставить вопрос,
            действительно ли мы стали нравственнее? Что все этому верят, есть
            уже возражение на это... Мы, современные люди, очень нежные, очень
            уязвимые и сотни раз уступающие и принимающие уступки, в самом деле
            воображаем, что эта нежная человечность, которую мы собою являем,
            это достигнутое единодушие в пощаде, в готовности на помощь, во
            взаимном доверии есть позитивный прогресс, что в этом отношении мы
            далеко опередили Ренессанс. Но так думает каждое время, так должно
            оно думать. Достоверно то, что мы не смеем помещать себя в
            обстановку Ренессанса, даже не смеем мыслить себя в ней: наши нервы
            не выдержали бы этой действительности, не говоря уже о наших
            мускулах. Но этой неспособностью доказывается не прогресс, а лишь
            другое, более позднее состояние, более слабое, нежное, уязвимое, из
            которого необходимо рождается богатая уступками мораль. Если мы
            устраним мысленно нашу изнеженность и запоздалость, наше
            физиологическое одряхление, то и наша мораль <очеловечения> потеряет
            тотчас же свою ценность - сама по себе никакая мораль не имеет
            ценности, - она обесценит нас самих. С другой стороны, не будем
            сомневаться в том, что мы, современные люди, с нашей плотно
            наватованной гуманностью, ни за что не желающей ушибаться о камни,
            показались бы современникам Чезаре Борджа уморительной комедией. В
            самом деле, мы невольно чересчур смешны с нашими современными
            <добродетелями>... Умаление враждебных и возбуждающих недоверие
            инстинктов - а ведь в этом и состоит наш <прогресс> - представляет
            собою лишь одно из следствий в общем уменьшении жизненности:
            требуется во сто раз больше труда, больше осторожности, чтобы
{14}     отстаивать столь обусловленное, столь позднее существование. Тут
            взаимно помогают друг другу, тут каждый является больным и каждый
            санитаром. Это называется <добродетелью> - среди людей, которые
            знали бы ещё и иную жизнь, более полную, расточительную, бьющую
            через край, это назвали бы иначе, быть может, <трусостью>,
            <ничтожеством>, <моралью старых баб>... Наше смягчение нравов - это
            моё положение, это, если угодно, моё новшество - есть следствие
            упадка; суровость и ужасность нравов может, наоборот, быть
            следствием избытка жизни. Тогда именно смеют на многое отваживаться,
            многого требовать, а также много расточать. Что некогда было
            приправой жизни, то было бы для нас ядом... Быть индифферентными - а
            это тоже форма силы - для этого мы равным образом слишком стары,
            слишком поздни: наша мораль сочувствия, от которой я первый
            предостерегал, то, что можно бы назвать l'impressionisme morale,
            есть лишнее выражение чрезмерной физиологической раздражимости,
            свойственной всему упадочному. То движение, которою пыталось с
            помощью шопенгауэровской морали сострадания стать на научную почву,
            - весьма неудачная попытка! - есть подлинное движение decadence в
            морали и как таковое глубоко родственно христианской морали. Сильные
            эпохи, аристократические культуры видят в сострадании, в <любви к
            ближнему>, в недостатке самости и чувства собственного достоинства
            нечто презренное. - О временах следует судить по их позитивным силам
            - и при этом выходит, что то столь расточительное и роковое время
            Ренессанса было последним великим временем, а мы, мы, современники,
            с нашей боязливой заботливостью о себе и любовью к ближнему, с
            нашими добродетелями труда, непритязательности, законности,
            научности - накапливающие, расчётливые, машиноподобные - слабое
            время... Наши добродетели обусловлены, они вызываются нашей
            слабостью... <Равенство>, известное фактическое уподобление, только
            заявляющее о себе в теории о <равных правах>, относится по существу
            к упадку: пропасть между человеком и человеком, сословием и
            сословием, множественность типов, воля быть самим собой,
            отодвигаться от других, - то, что я называю пафосом дистанции,
            свойственно каждому сильному времени. Сила напряжения, дальность её
            действия между крайностями становится нынче всё меньше, - крайности
            даже сглаживаются в конце концов, доходя до сходства... Все наши
            политические теории и государственные устройства, отнюдь не исключая
            <Германской империи>, суть следствия, необходимые следствия упадка;
            несознаваемое влияние decadence проникло до самых идеалов отдельных
            наук. Моим возражением против всей социологии в Англии и во Франции
            остаётся то, что она знает из опыта только упадочные формации
            общества и вполне невинно принимает собственные упадочные инстинкты
            за норму социологической оценки. Нисходящая жизнь, умаление всякой
            организующей, т. е. разделяющей, вырывающей пропасти, подчиняющей
            одно другому силы возведено в нынешней социологии в идеал... Наши
            социалисты суть decadents, но и господин Герберт Спенсер тоже
            decadent - он видит в победе альтруизма нечто достойное желания!..

            38

            Моё понятие свободы. Ценность вещи заключается иногда не в том, чего
            с помощью её достигают, а в том, что за неё заплатили, - чего она
            нам стоит. Приведу пример. Либеральные учреждения тотчас же
            перестают быть либеральными, как только их добились: после этого нет
            худших и более радикальных врагов свободы, чем либеральные
            учреждения. Ведь известно, до чего они доводят: они подводят мины
            под волю к власти, они являются возведённой в мораль нивелировкой
            гор и долин, они делают маленькими, трусливыми и похотливыми, - они
{15}     являются каждый раз торжеством стадного животного. Либерализм:
            по-немецки обращение в стадных животных... Те же самые учреждения,
            пока за них ещё борются, производят совсем другое действие; тогда
            они действительно мощно споспешествуют свободе. Говоря точнее, это
            действие производит война, война за либеральные учреждения, которая
            в качестве войны позволяет нелиберальным инстинктам продолжать своё
            существование. И война воспитывает к свободе. Ибо что такое свобода?
            То, что имеешь волю к собственной ответственности. Что сохраняешь
            дистанцию, которая нас разделяет. Что становишься равнодушным к
            тягостям, суровости, лишениям, даже к жизни. Что готов жертвовать за
            своё дело людьми, не исключая и самого себя. Свобода означает, что
            мужские, боевые и победные инстинкты господствуют над другими
            инстинктами, например над инстинктами <счастья>. Ставший свободным
            человек, а в гораздо большей степени ставший свободным ум, топчет
            ногами тот презренный вид благоденствия, о котором мечтают мелочные
            лавочники, христиане, коровы, женщины, англичане и другие демократы.
            Свободный человек - воин. - Чем измеряется свобода, как у индивидов,
            так и у народов? Сопротивлением, которое должно быть побеждено,
            трудом, который расходуешь, чтобы оставаться наверху. Высший тип
            свободных людей следовало бы искать там, где постоянно побеждается
            высшее сопротивление: в пяти шагах от тирании, у самого порога
            опасности рабства. Это верно психологически, если понимать здесь под
            <тираном> непреклонные и страшные инстинкты, требующие по отношению
            к себе maximum авторитета и дисциплины, - прекраснейший тип этого
            Юлий Цезарь; это верно также и в политическом отношении, стоит лишь
            проследить ход истории. Народы, имевшие какую-либо ценность, ставшие
            ценными, никогда не делались таковыми под влиянием либеральных
            учреждений: великая опасность делала из них нечто заслуживающее
            уважения, опасность, которая впервые знакомит нас с нашими
            средствами помощи, нашими добродетелями, с нашим оружием, с нашим
            духом, - которая принуждает нас быть сильными... Первый принцип:
            надо иметь необходимость быть сильным - иначе им не будешь никогда.
            - Те огромные теплицы для сильной, для сильнейшей породы людей,
            какая когда-либо доселе существовала, аристократические государства,
            подобные Риму и Венеции, понимали свободу как раз в том смысле, в
            каком я понимаю это слово: как нечто такое, что имеешь и не имеешь,
            чего хочешь, что завоёвываешь...

            39

            Критика современности. Наши учреждения не стоят больше ничего - это
            общее мнение. Но в этом виноваты не они, а мы. После того как у нас
            пропали все инстинкты, из которых вырастают учреждения, для нас
            пропали вообще учреждения, потому что мы уже негодны для них.
            Демократизм был во все времена упадочной формой организующей силы:
            уже в <Человеческом, слишком человеческом> я охарактеризовал
            современную демократию со всеми её половинчатостями, вроде
            <Германской империи>, как упадочную форму государства. Чтобы
            существовали учреждения, должна существовать известная воля,
            инстинкт, императив, антилиберальный до злобы: воля к традиции, к
            авторитету, к ответственности на столетия вперёд, к солидарности
            цепи поколений вперёд и назад in infinitum. Если эта воля налицо, то
            основывается нечто подобное imperium Romanum; или подобное России,
            единственной державе, которая нынче является прочной, которая может
            ждать, которая ещё может нечто обещать, - России, противопонятию
            жалкому европейскому партикуляризму и нервозности, вступившим в
            критический период с основанием Германской империи... У всего Запада
            нет более тех инстинктов, из которых вырастают учреждения, из
{16}     которых вырастает будущее: его <современному духу>, быть может,
            ничто не приходится в такой степени не но нутру. Живут для
            сегодняшнего дня, живут слишком быстро, - живут слишком
            безответственно: именно это называют <свободой>. То, что делает из
            учреждений учреждения, презирается, ненавидится, отстраняется;
            воображают опасность нового рабства там, где хоть только
            произносится слово <авторитет>. Так далеко идёт decadence инстинкта
            ценностей у наших политиков, у наших политических партий: они
            инстинктивно предпочитают то, что разлагает, что ускоряет конец...
            Свидетельством этому служит современный брак. Из современного брака,
            очевидно, улетучилась всякая разумность - но это является
            возражением не против брака, а против современности. Разумность
            брака - она заключалась в юридической, исключительно на муже лежащей
            ответственности: это давало браку устойчивость, тогда как нынче он
            хромает на обе ноги. Разумность брака - она заключалась в его
            принципиальной нерасторжимости: это давало ему такой тон, который,
            наперекор случайному чувству, страсти и мгновению, умел сотворять к
            себе внимание. Она заключалась равным образом в ответственности
            семей за выбор супругов. Возрастающей снисходительностью к бракам по
            любви устраняется именно основа брака, то, что только и делает из
            него учреждение. Учреждение никогда не основывают на идиосинкразии,
            брак, как сказано, не основывают на <любви>, - его основывают на
            половом инстинкте, на инстинкте собственности (жена и ребёнок как
            собственность), на инстинкте властвования, который постоянно
            организует себе самую маленькую область господства, семью, которому
            нужны дети и наследники, чтобы удержать также и физиологически
            достигнутую меру власти, влияния, богатства, чтобы подготовить
            долгие задачи, инстинктивную солидарность веков. Брак, как
            учреждение, уже заключает в себе утверждение величайшей, прочнейшей
            организационной формы: если само общество не может поручиться за
            себя, как целое, до самых отдалённых будущих поколений, то брак
            вообще не имеет смысла. - Современный брак потерял свой смысл, -
            следовательно, он упраздняется. -

            42

            Где необходима вера. Ничто не является столь редким среди моралистов
            и святых, как честность; быть может, они говорят противное, быть
            может, они даже верят противному. Когда именно вера полезнее,
            действительнее, убедительнее, чем сознательное лицемерие, лицемерие
            инстинктивно становится невинностью: первое положение для понимания
            великих святых. Также и у философов, у другого вида святых, всё
            ремесло их делает то, что они допускают лишь известные истины, -
            именно такие, на которые их ремесло имеет общественную санкцию, -
            говоря по-кантовски, истины практического разума. Они знают, что они
            должны доказывать, в этом они практичны, - они узнают друг друга по
            тому, что они сходятся во взглядах относительно <истин>. - <Ты не
            должен лгать> - по-немецки: берегитесь, господин философ, говорить
            правду...

            43

            На ухо консерваторам. Чего раньше не знали, что теперь знают, могли
            бы знать, - обратное образование, возврат в каком бы то ни было
            смысле и степени совершенно невозможен. Мы, физиологи, по крайней
            мере знаем это. Но все жрецы и моралисты верили в нечто подобное, -
            они хотели вернуть, ввинтить человечество до прежней меры
            добродетели. Мораль была всегда прокрустовым ложем. Даже политики
{17}     подражали в этом проповедникам добродетели; ещё и нынче есть партии,
            мечтающие как о цели, чтобы все вещи стали двигаться раком. Но никто
            не волен быть раком. Нечего делать: надо идти вперёд, хочу сказать,
            шаг за шагом далее в decadence ( - вот моё определение современного
            <прогресса>...). Можно преградить это развитие и тем запрудить самое
            вырождение, накопить его, сделать более бурным и внезапным - больше
            сделать нельзя ничего. -

            44

            Моё понятие о гении. Великие люди, как и великие времена, суть
            взрывчатые вещества, в которых накоплена огромная сила; их
            предусловием, исторически и физиологически, всегда является то, что
            на них долго собиралось, накоплялось, сберегалось и сохранялось, -
            что долго не происходило взрыва. Если напряжение в массе становится
            слишком велико, то достаточно самого случайного раздражения, чтобы
            вызвать к жизни <гения>, <деяние>, великую судьбу. Что значит тогда
            окружение, эпоха, <дух времени>, <общественное мнение>! - Возьмём
            случай Наполеона. Франция времён революции, а ещё более Франция до
            революции, породила бы из своей среды тип, противоположный
            Наполеону; да она и породила его. И так как Наполеон был человеком
            иного закала, наследником более сильной, более долгой, более древней
            цивилизации, чем та, которая разлетелась вдребезги во Франции, то он
            стал здесь властелином, он один был здесь властелином. Великие люди
            необходимы, время же их появления случайно; что они почти всегда
            делаются господами над ним, это происходит оттого, что они сильнее,
            что они старше, что на них дольше собиралось. Между гением и его
            временем существует такое же отношение, как между сильным и слабым,
            а также как между старым и молодым: время относительно всегда
            гораздо более молодо, слабо, незрело, неуверенно, ребячливо. - Что
            нынче на этот счёт во Франции думают совершенно иначе (в Германии
            тоже - но это неважно), что теория среды, истинная теория
            невротиков, стала там священной и почти научной, встречая веру в
            себя даже у физиологов, это <нехорошо пахнет>, это наводит на
            печальные мысли. - И в Англии это понимают не иначе, но на сей счёт
            не обманется ни один человек. У англичанина есть только два способа
            разделаться с гением и <великим человеком>: либо демократически на
            манер Бокля, либо религиозно на манер Карлейля. - Опасность,
            заключающаяся в великих людях и временах, чрезвычайна; истощение
            всякого вида, бесплодие идёт за ними по пятам. Великий человек есть
            конец; великое время, Ренессанс например, есть конец. Гений - в
            творчестве, в деле - необходимо является расточителем: что он
            расходует себя, в этом его величие... Инстинкт самосохранения как бы
            снят с петель; чрезмерно мощное давление вырывающихся потоком сил
            воспрещает ему всякую такую заботу и осторожность. Это называют
            <жертвой>; восхваляют в этом его <героизм>, его равнодушие к
            собственному благу, его самопожертвование идее, великому делу,
            отечеству - сплошные недоразумения... Он изливается, он
            переливается, он расходует себя, он не щадит себя, - с фатальностью,
            роковым образом, невольно, как невольно выступает река из своих
            берегов. Но если таким взрывчатым людям многим обязаны, то за это им
            также и много подарили, например: нечто вроде высшей морали... Это
            ведь в духе людской благодарности: она неверно понимает своих
            благодетелей. -
{18}
            45

            Преступник и что ему родственно. Тип преступника - это тип сильного
            человека при неблагоприятных условиях, это сильный человек,
            сделанный больным. Ему недостаёт зарослей, известной более свободной
            и более опасной природы и формы бытия, в которой всё, являющееся
            оружием и защитой в инстинкте сильного человека, является правом.
            Его добродетели изгнаны обществом; его живейшие инстинкты, которые
            он принёс с собою, срастаются тотчас же с угнетающими аффектами, с
            подозрением, страхом, бесчестьем. Но это уже почти рецепт для
            физиологического вырождения. Человек, который должен делать тайно
            то, что он лучше всего может, больше всего любит, должен делать с
            долгим напряжением, осторожностью, хитростью, становится анемичным;
            и так как он постоянно пожинает от своих инстинктов лишь опасность,
            преследование, роковые последствия, то изменяется и его чувство к
            этим инстинктам - он чувствует их фатальными. Это в обществе, в
            нашем прирученном, посредственном, оскопленном обществе, сын
            природы, пришедший с гор или из морских похождений, необходимо
            вырождается в преступника. Или почти необходимо: ибо бывают случаи,
            когда такой человек оказывается сильнее общества, - корсиканец
            Наполеон самый знаменитый тому пример. Для проблемы, являющейся
            перед нами здесь, важно свидетельство Достоевского - Достоевского,
            единственного психолога, у которого я мог кое-чему поучиться: он
            принадлежит к самым счастливым случаям моей жизни, даже ещё более,
            чем открытие Стендаля. Этот глубокий человек, который был десять раз
            вправе презирать поверхностных немцев, нашёл сибирских каторжников,
            в среде которых он долго жил, исключительно тяжких преступников, для
            которых уже не было возврата в общество, совершенно иными, чем сам
            ожидал, - как бы выточенными из самого лучшего, самого твёрдого и
            драгоценнейшего дерева, какое только растёт па русской земле.
            Обобщим случай преступника: представим себе натуры, которые по
            какой-либо причине лишены общественного сочувствия, которые знают,
            что их не считают благодетельными, полезными, - то чувство чандалы,
            что считаешься не равным, а отверженным, недостойным, марающим.
            Мысли и поступки таких натур имеют окраску чего-то подземного; у них
            всё становится бледнее, чем у таких, бытие которых озарено светом
            дня. Но почти все формы существования, считаемые нами нынче
            выдающимися, пребывали некогда в этом полумогильном воздухе: человек
            науки, артист, гений, свободомыслящий, актёр, купец, человек,
            делающий великие открытия... Пока жрец считался высшим типом, всякий
            ценный вид человека был лишён ценности... Придёт время - даю слово,
            - когда он будет считаться низменнейшим, нашим чандалою, лживейшей,
            непристойнейшей породой человека... Обращаю внимание на то, как ещё
            и теперь, при самом мягком господстве обычая, какое только
            когда-либо имело место на земле, по крайней мере в Европе, каждая
            отстранённость, каждое долгое, слишком долгое под, каждая необычная,
            непрозрачная форма бытия приближает к тому типу, который завершает
            преступник. Все новаторы духа некоторое время имеют на челе бледное,
            фатальное клеймо чандалы: не потому, что на них так смотрят, а
            потому, что они сами чувствуют страшную пропасть, отделяющую их от
            всего обычного и находящегося в чести: Почти каждому гению знакомо,
            как одна из фаз его развития, <катилинарное существование>, чувство
            ненависти, мести и бунта против всего, что уже есть, что больше не
            становится... Катилина - форма предсуществования всякого Цезаря. -
{19}
            46

            Здесь вид свободный вдаль. Это может быть величием души, если
            философ молчит; это может быть любовью, если он противоречит себе;
            возможна учтивость познающего, которая лжёт. Не без тонкости
            сказано: il est indigne des grands coeurs de repandre ie trouble
            qu'ils ressentent: нужно только прибавить к этому, что не бояться
            самого постыдного может быть также величием души. Женщина, которая
            любит, жертвует своей честью; познающий, который <любит>, жертвует,
            быть может, своей человечностью; Бог, который любил, стал жидом:

            47

            :христианство, презиравшее тело, было до сих пор величайшим
            несчастьем человечества. -

            50

            Можно бы сказать, что в известном смысле девятнадцатый век также
            стремился ко всему тому, к чему стремился Гёте как личность: к
            универсальности в понимании, в одобрении, к
            допусканию-к-себе-чего-угодно, к смелому реализму, к благоговению
            перед всем фактическим. Отчего же общим результатом этого является
            не какой-нибудь Гёте, а хаос, нигилистические стенания,
            незнание-где-вход-где-выход, инстинкт усталости, который in praxi
            постоянно побуждает к тому, чтобы вернуться к восемнадцатому веку (
            - например, как романтизм чувства, как альтруизм и
            гиперсентиментальность, как феминизм во вкусе, как социализм в
            политике)? Не есть ли девятнадцатый век, особенно в своём конце,
            лишь усиленный, загрубевший восемнадцатый век, т. е. век decadence?
            Так что, Гёте был не только для Германии, но и для всей Европы лишь
            случайным явлением, прекрасным <напрасно>? - Но это значит не
            понимать великих людей, если смотреть на них с жалкой точки зрения
            общественной пользы. Что из них не умеют извлечь никакой пользы, это
            само, быть может, относится к величию...

            51

            Гёте - последний немец, к которому я отношусь с уважением: он,
            по-видимому, чувствовал три вещи, которые чувствую я, - мы сходимся
            также и насчёт <креста>... Меня часто спрашивают, для чего я,
            собственно, пишу по-немецки: нигде не читают меня хуже, чем в
            отечестве. Но кто знает в конце концов, да желаю ли я ещё, чтобы
            меня читали нынче? - Создавать вещи, на которых время будет напрасно
            пробовать свои зубы; по форме, по субстанции домогаться маленького
            бессмертия - я никогда ещё не был достаточно скромен, чтобы желать
            от себя меньшего. Афоризм, сентенция, в которых я первый из немцев
            являюсь мастером, суть формы <вечности>; моё честолюбие заключается
            в том, чтобы сказать в десяти предложениях то, что всякий другой
            говорит в целой книге, - чего всякий другой не скажет в целой
            книге...
            Я дал человечеству самую глубокую книгу, какою оно обладает, моего
            Заратустру: в непродолжительном времени я дам ему самую независимую.
           
           
Все права на полную либо частичную перепечатку материалов <Скрижалей> с целью
распространения принадлежат Сергею Михайлову.
Copyright 1997 Скрижали